Эмиль Золя, "Чрево Парижа"
На всем пространстве между столами аукциона и вплоть до тротуаров
выгружали и распаковывали прибывший товар. Вдоль площади, отведенной для
торговли, в палатках громоздились маленькие крытые плетенки, непрерывно
сбрасывались ящики и корзины, штабелями складывались мешки с мидиями,
сочащиеся струйками воды. Суетливые учетчики-приемщики, перепрыгивая через
наваленные груды, одним махом срывали солому с крытых плетенок,
опоражнивали их и отбрасывали прочь, затем с непостижимой быстротой
распределяли каждую партию привоза по широким круглым корзинам с ручками,
стараясь показать товар лицом. Когда корзины расставили, Флорану
показалось, что на тротуар выбросило, как на берег, косяк рыбы, еще
трепещущей, отливающей розовым перламутром, алым, как кровь, кораллом,
молочно-белым жемчугом - всеми изменчивыми красками океана, вплоть до
бледной бирюзы.
Глубинные водоросли, среди которых дремлет таинственная жизнь океанских
вод, отдали по воле закинутого невода все свое достояние вперемешку:
треску, пикшу, плоскушку, камбалу, лиманду, - простую рыбу, серовато-бурую
с белесыми пятнами; коричневых с синевой морских угрей, похожих на
крупного ужа, с узкими черными глазками, таких скользких, что, казалось,
они еще живы, еще ползают; были здесь и плоские скаты с бледным брюхом,
окаймленным светло-красным ободком, с великолепной спиной, которая покрыта
шипами и вплоть до торчащих плавников испещрена киноварными чешуйками и
поперечными полосками с бронзовым блеском, напоминая мрачной пестротой
рисунка жабью кожу или ядовитый цветок; попадались здесь и акулы, ужасные
морские собаки, мерзкие, круглоголовые, с растянутым, как у смеющегося
китайского божка, зевом, с короткими и мясистыми крыльями летучей мыши, -
должно быть, чудища эти сторожат, щеря зубы в беззвучном лае, бесценные
клады морских гротов. Далее следовали рыбы-щеголихи, выставленные отдельно
на особых лотках из ивняка: лососи в узорном серебре, каждая чешуйка
которых, кажется, выгравирована резцом по гладкому металлу; голавли, у
которых чешуя толще и более грубой чеканки; большие палтусы, крупные
калканы с мелкозернистой и белой, как простокваша, мереей; тунцы, гладкие
и лоснящиеся, похожие на темно-бурые кожаные мешки; круглые морские окуни
с разинутой во всю ширь пастью, - глядя на них, невольно задумаешься, уж
не застряла ли в свой смертный час чья-то непомерно жирная душа в этой
глотке? А со всех сторон так и мелькали сложенные попарно серые или
желтоватые соли; тонкие, оцепеневшие пескорои походили на обрезки олова; и
на каждом слегка изогнутом тельце селедки алели, как раны, сквозящие в их
парчовом платье, кровавые жабры; жирные дорады отсвечивали кармином; бока
золотистых макрелей, у которых на спинке зеленовато-коричневые бороздки,
играли переливчатыми отблесками перламутра; розовые и белобрюхие султанки
с радужными хвостами, сложенные головами к центру корзин, сверкали
странной игрой красок, пестрели букетом жемчужно-белых и ярко-алых тонов.
Еще были там барвены, чье мясо необыкновенно вкусно, были и словно
подрумяненные карпы, ящики с мерланами, отливающие опалом, корзины с
корюшкой - чистенькие, изящные, как корзиночки из-под земляники, ощутимо
пахнущие фиалкой. В студенистой бесцветной гуще перемешавшихся в плетенках
серых и розовых креветок поблескивали едва заметными черными бисеринками
тысячи глаз; шуршали еще живые колючие лангусты и черно-полосатые омары,
ковыляя на своих изуродованных клешнях.
Флоран плохо слушал объяснения Верлака. Широкий солнечный луч, упав
сверху сквозь стеклянный купол галереи, зажег эти чудесные краски, омытые
и смягченные волной, переливающие радугой и тающие в телесных тонах
раковин: опал мерланов, перламутр макрелей, золото султанок, парчовое
платье сельдей, крупные серебряные слитки лососей. Казалось, это русалка
высыпала наземь из своих ларцов невообразимые и причудливые украшения -
груду сверкающих ожерелий, огромных браслетов, гигантских брошек,
варварских драгоценностей, непонятных и бессмысленных. Крупные темные
камни на спинах скатов и акул - лиловатые, зеленоватые - были точно
оправлены в черненое серебро; а узкие полоски пескороев, хвосты и плавники
корюшки казались тончайшими изделиями ювелирного искусства.
Но тут в лицо Флорану пахнуло свежим дуновением, он узнал его: то был
морской ветер, горьковатый и соленый. Флорану вспомнились берега Гвианы,
какими он видел их в ясную погоду с корабля. Ему чудилось, будто он в
какой-то бухте во время отлива и от водорослей поднимается пар на солнце;
медленно обсыхают обнажившиеся скалы, а гравий крепко пахнет морской
волной. От окружавшей его изумительно свежей рыбы исходил приятный аромат,
тот немного резкий и волнующий аромат, от которого разыгрывается аппетит.
Верлак кашлянул. Его пробрала сырость, и он плотнее закутался в свое
кашне.
- Теперь, - сказал он, - перейдем к пресноводной рыбе.
В этом месте, около фруктового, последнего в ряду, павильона,
выходящего на улицу Рамбюто, к аукционной камере примыкают два крупных
садка для рыбы, разгороженные чугунной решеткой на несколько отделений. В
них тонкими струйками льется вода из изогнутых наподобие лебединой шеи
медных кранов. В каждом отделении вода то тихо кипит - в ней копошатся
раки, - то колеблется над черноватыми спинами карпов, над неуловимыми
кольцами угрей, которые без конца сплетаются и расплетаются. У Верлака
опять начался упорный приступ кашля. Влажный воздух здесь был почти лишен
аромата; тянуло слабым запахом реки, тепловатой воды, застоявшейся на
песке.
В то утро прибыло из Германии необычайное количество раков в ящиках и
корзинах. Кроме того, рынок был наводнен белой рыбой из Голландии и
Англии. Шла распаковка красновато-коричневых рейнских карпов, у которых
такой красивый металлический отблеск, а чешуя - точно французская эмаль на
бронзе; распаковывали больших щук, разевавших хищную пасть, опасных
серо-железных речных разбойников; затем - великолепных темных линей,
словно из красной меди, с зеленоватыми пятнами окиси. Среди этих строгих
золотистых красок корзины с пескарями и окунями, партии форели, груды
обыкновенных уклеек - простых рыбок, которых ловят неводом, - сверкали
яркой белизной, мерцали голубоватой сталью спинок, мало-помалу
переходившей в прозрачные, бледные тона брюшка; а в этот исполинский
натюрморт врывались пронзительно-светлой нотой белоснежные толстые мальки
усачей. В садки осторожно высыпали из мешков молодых карпов; карпы
переворачивались, на мгновенье застывали, лежа на боку, затем, нырнув,
исчезали в воде. Корзины с мелкими угрями опоражнивали сразу; угри падали
на дно садка, как сплетшийся клубок змей; а большие угри, те, что толщиной
в руку ребенка, подняв голову, сами гибким движением соскальзывали в воду,
точно ужи, прячущиеся в кустах. И все рыбы, лежавшие на запачканных ивовых
лотках, рыбы, агонизировавшие с утра, медленно издыхали под гомон
аукциона; они разевали пасть, втягивая бока, словно стремясь испить влаги
из воздуха; эта беззвучная икота повторялась каждые несколько секунд, -
казалось, рыба неудержимо зевает.
(...)
Гул голосов стал настолько оглушительным, что Верлаку пришлось
прекратить дальнейшие объяснения. Торговцы на тротуаре протяжно выкликали
названия крупной рыбы, и казалось, эти вопли исходят из огромного рупора;
особенно выделялся чей-то голос, от звуков которого дрожали своды рынка;
голос хрипло и надсадно ревел: "Мидии! Мидии!" Некоторые мешки с мидиями
опорожняли прямо в корзины; из остальных ракушки выгребали лопатой. Мимо
проплывали корзины с рыбой - скаты, камбала, макрели, мелкие угри, лососи:
их приносили и уносили учетчики-приемщики; а гам все усиливался, и под
напором толпы торговок трещали железные прутья загородки.